Это большая честь — говорить сразу вслед за Святославом Николаевичем. Я с ним познакомился в Индии, когда приехал туда послом Советского Союза. Конечно, до этого я о нем знал и даже мельком видел в 1974 году — на открытии выставки. Вскоре после моего приезда в Индию я попросил сотрудников посольства связаться с ним (он жил в Бангалоре) и узнать, когда он будет в Дели, с тем, чтобы можно было встретиться и поговорить. Святослав Николаевич сразу же откликнулся, и мы условились с ним встретиться.
Когда мы встречались, то я всегда отчетливо чувствовал, что говорю с человеком «не нашего круга». Это был представитель высокоинтеллигентного круга семьи Рерихов—людей, которые и мыслили, и жили по-своему, — и поэтому соприкосновение с ним из сферы нашего обыденного бытия рождало порой самые удивительные чувства. Как будто говоришь с человеком сегодня, а впечатление такое, что говоришь с людьми, которые жили до тебя, и не так, как все мы, а высокой, приподнятой жизнью.
Он был человеком исключительно интеллигентным, из среды той старой петербургской интеллигенции, которой я, естественно, не застал, хотя сам родился в Петербурге. В то же время это был очень искренний человек, и внимательный собеседник, который всегда стремился понять того, с кем он общался.
Во время первых встреч в наших отношениях была определенная натянутость: я не особенно знал Святослава Николаевича, кроме того, меня от него отделяла большая разница, и не возрастная, а в положении, в воспитании, в понимании окружающего мира.
Но чем дольше мы с ним встречались, тем свободнее и всё интереснее становилось с ним разговаривать. Я уже с самого начала понял, что это за человек, в дальнейшем это уже не мешало расспрашивать его, внимательно слушать, задавать наводящие вопросы с тем, чтобы как можно больше услышать от человека с такими знаниями, с таким жизненным опытом.
Когда сам шутил или слышал чью-то хорошую шутку, сдержанный в выражении своих чувств, он иногда улыбался очень застенчивой улыбкой. В этот момент он сразу как-то просветлевал, но потом вновь сдерживался с тем, чтобы слишком не раскачиваться в своих чувствах, как это частенько делаем мы. Ведь мы уж если «ха-ха-ха», так «ха-ха-ха», а он очень сдерживался, чтобы не мешать другому человеку тоже чувствовать себя по-своему.
Он много рассказывал о семье, о путешествиях, о жизни вместе с отцом, в том числе и в США, и в Париже, о том, как Николай Константинович работал в театре, и о декорациях, которые ему заказывали, — над ними они работали вместе.
Так изо дня в день при встречах я узнавал все больше и больше. Философские темы мы не затрагивали, но иногда, когда я расспрашивал его о путешествиях, то можно было услышать много такого, чего в книгах не прочитаешь, в частности, кое-какие интересные подробности, детали поведения Николая Константиновича и Елены Ивановны, их восприятие тех новых мест, в которых они бывали, тех новых людей, с которыми они встречались. Всегда это было исключительно интересно, и время пролетало совсем незаметно.
Я уже говорил, что он был очень сдержанным человеком, свои чувства старался не проявлять, но иногда, особенно когда сердился на наших чиновников, то давал волю своему возмущению, тоже весьма сдержанному, но достаточно сильному.
Особенно возмущался, когда узнавал, что с выставкой тех самых картин, о которых мы говорили, чиновники придумывали какие-то ограничительные варианты: «Ну что же они говорят, что время выставки кончилось, что объехали 20 городов, разве это все города в России, что, с их точки зрения, городов больше нет?» — спрашивал он. «Конечно, есть» — ответил я. «Ну, так в чем же дело? Что они пишут такую ерунду? Отправляйте картины дальше. Пусть выставка ездит по стране».
Также он возмущался и теми, кто расхищал коллекцию Юрия Николаевича. Когда он приезжал на его квартиру и не заставал многих вещей, то это привело его в страшное возмущение. Он не понимал, как это так можно. И мы с ним придумывали, что сделать, чтобы оградить коллекцию от дальнейших поползновений со стороны лихих людей.
Святослав Николаевич всегда много расспрашивал о жизни у нас в стране, что происходит, что волнует людей сейчас, много говорили мы и о международных делах. Поскольку я приехал в Индию из США, то немало знал о том, что американцы творят в мире, и мы с ним все это обсуждали. Он, конечно, был в курсе всех событий, и только хотел знать наши оценки тех или иных явлений, высказывая при этом советы и оценки в весьма отчетливом виде. И если они были нелицеприятны, в том числе и в наш адрес, он этого не скрывал. Поэтому это были очень интересные, содержательные беседы.
Когда я был у него в гостях в Бангалоре, то узнал еще одну грань этого незаурядного и многогранного человека — он не особенно интересовался элементами быта. Когда я сказал ему, какой у него красивый здесь дом, он ответил: «Нет, это не мой дом. Это дом моей супруги. Если что и есть моего в этом доме, то это мольберт, кисти и краски, — вот это мое». И как-то он сказал, что единственное, за что всегда волновался, это пальмы, которые были посажены им рядом с домом, — для Святослава Николаевича они были как живые существа, он очень радел за них. Волновался он и за состояние помещения в долине Кулу, и мы много с ним обсуждали, что и как делать, чтобы сохранить наследие, в том числе и большую коллекцию гималайских растений, мотыльков и прочего материала, имеющего важное значение для научных целей.
