Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной,
С моею горькой красотой.
Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба...
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.
Но спят в угаснувших веках
Все те, что были бы любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одни в своих мечтах.
И я умру в степях чужбины,
Не разомкнув проклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?
У нее не хватало сил, чтобы отстаивать свое несомненное дарование в рамках безжалостной реальности земной жизни. Привыкнув с детства быть жертвой насмешек, постоянно борясь с физической немощью /долгие годы она болела туберкулезом костей и легких/, Елизавета-Черубина чувствовала себя свободной только в том мире, куда не долетают грубые голоса...
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.
В ветвях лаврового куста
Я вижу прорезь черных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.
Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей,
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах...
Максимилиан Волошин сочинил, придумал мистификацию с Черубиной ради того, чтобы проучить литературного сноба Маковского. Но история, начавшаяся как розыгрыш, все больше приобретала трагический оттенок.
Алексей Толстой утверждал: "Черубина де Габриак действительно существовала — ее земному бытию было три месяца. Те, — мужчина и женщина, между которыми она возникла, не сочиняли сами стихов, но записывали их под ее диктовку; постепенно начались признаки ее реального присутствия, наконец — они увидели ее однажды..." То же ощущение преследовало многих. Марина Цветаева, например, утверждала, что даже почерк, которым Елизавета Дмитриева писала стихи, был совершенно не похож на ее собственный обычный почерк. А по словам Волошина "Лиля (Елизавета — О.Ш.), которая всегда боялась призраков, была в ужасе. Ей все казалось, что она должна встретить живую Черубину, которая спросит у нее ответа". Странной двойственностью отмечены некоторые ее стихи. То Елизавета говорит о Черубине:
Глухой тревогою полна,
Завороженная колдунья
Стою у темного окна.
Стеклом удвоенные свечи
И предо мною, и за мной,
И облик комнаты иной
Грозит возможностями встречи.
В темно-зеленых зеркалах
Обледенелых ветхих окон
Не мой, а чей-то бледный локон
Чуть отражен, и смутный страх
Мне сердце алой нитью вяжет.
Что, если дальняя гроза
В стекле мне близкий лик покажет
И отразит ее глаза?..
То Черубина говорит о Елизавете:
Переливы сверкающей ткани;
В глубине анфилад и дворцов
На последней таинственной грани
Повторяется сон между снов.
В нем все смутно, но с жизнию схоже...
Вижу девушк u бледной лицо,
Как мое, но иное и то же,
И мое на мизинце кольцо.
Это — я, и все так не похоже.
Но Она от томительных будней,
От слепых паутин вечеров —
Хочет только заснуть беспробудней,
Чтоб уйти от неверных оков,
Горьких грез и томительных будней...
Комедия превратилась в драму. Душевное напряжение не оставляло ее участников. А тут еще — если верить Волошину — Маковский начал получать письма Черубины, написанные не Максом и Лилей, а кем-то другим... Игру было решено оборвать.
Разоблачение Черубины стало жестоким ударом для Маковского. Но еще больше страдала Дмитриева. "Сегодня, с этой минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною "я", которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя".
Елизавета-Черубина умерла в конце 20-х годов в Ташкенте, перенеся все тяготы обысков, допросов, ссылки (власти ставили ей в вину приверженность антропософии) и оставив в назидание потомкам последнее стихотворение:
Буря и море вокруг.
Вот какой жребий судьбой нам послан
Бедный мой друг.
Нам не дана безмятежная старость,
Розовый солнца заход.
Сломаны весла, сорванный парус,
Огненный водоворот.
Пламя ль сожжет нас?
Волна ли накроет?
Бездна воды и огня.
Только не бойся!
Не бойся, нас трое.
Видишь, Кто стал у руля?
