(Черубина де Габриак)
Серебряный век русской культуры был отмечен множеством блистательных талантов, но — бесконечно печален. Почему? Что это — предчувствие близких и страшных потрясений? Ощущение того, что на данном этапе культура достигла предела совершенства, за которым может следовать только разрушение? Рождение, жизнь, смерть — таков нескончаемый путь всего сущего в этом мире... Но прежде чем рухнуть в кровавое болото войн и революций, в мутный водоворот примитивных массовых развлечений, мир застыл — на несколько мгновений по мерке вечности — в необъяснимом равновесии, смеси чистоты и порока, аскетизма и чувственности — света и тьмы, если угодно. Вот только разделить их нельзя. Обреченно-прекрасный Серебряный век был подобен прощальному взгляду из Прошлого — в Будущее. Или уже можно говорить о Настоящем?..
Можно долго спорить о том, в чьей судьбе та эпоха отразилась наиболее полно. Но несомненно одним из воплощений души Серебряного века явилась женщина, которой не существовало — в физическом смысле этого слова. 1909 год. Август. Известный петербургский искусствовед и издатель Сергей Маковский занят созданием нового журнала "Аполлон". В один из дней он получает письмо — мелко исписанный листок бумаги с траурным обрезом. Неизвестная поэтесса предлагает "Аполлону" свои стихи. Изящный почерк, бумага, пропитанная пряными духами, засушенные цветы в конверте... Романтическая тайна...
Спустя много лег Маковский вспоминал: "Поэтесса как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности, о своей участи, загадочной и печальной". В сочетании с прекрасными стихами это произвело впечатление. Вся редакция "Аполлона" — в том числе и поэт Николай Гумилев, с которым Маковский незадолго перед тем познакомился на выставке картин Николая Рериха, — безоговорочно решила печатать стихи неизвестной. Вскоре загадочная незнакомка позвонила Маковскому — и он услышал обворожительный голос...
Все просьбы о встрече она отвергала. Но постепенно из телефонных бесед и стихов ее облик и судьба прояснялись. Стало известно, что она — испанская аристократка, воспитывалась в монастыре, а теперь находится под надзором отца-деспота и монаха-иезуита, ее духовника.
Имя незнакомки звучало пленительной музыкой — Черубина де Габриак. Очень скоро Маковский оказался не одинок в своем увлечении. Но проницательный Иннокентий Анненский первый заподозрил неладное. "Если она так хороша, то почему прячет себя? — недоумевал умудренный годами поэт. — Нет, воля ваша, что-то в ней не то..." В чем именно заключалось это "не то", догадался Алексей Николаевич Толстой, который впоследствии писал: "В прямой, изысканной и приподнятой атмосфере "Аполлона" возникала поэтесса Черубина де Габриак. Ее никто не видел, знали лишь ее нежный и певучий голос по телефону. Ей посылали корректуры с золотым обрезом и корзины роз. Ее превосходные и волнующие стихи были смесью лжи, печали и чувственности..." Но память подсказывала Алексею Толстому, как он гостил перед тем в Коктебеле у Максимилиана Волошина и слушал там стихи других гостей: "Мне запомнилась одна строчка, которую через два месяца я услышал совсем в иной оправе стихов, окруженных фантастикой и тайной". По одной строчке он разгадал секрет Черубины. Но промолчал.
Однажды сотрудник "Аполлона", немецкий поэт и переводчик Иоганнес фон Гюнтер познакомился в гостях у Вячеслава Иванова с поэтессой Елизаветой Дмитриевой, весьма нелестно и колко отзывавшейся о таинственной Черубине. Провожая Дмитриеву домой, Гюнтер вдруг услышал: "Сказать вам? Я скажу, но вы должны об этом молчать. Я — Черубина де Габриак!"
Гюнтер был ошеломлен: "Что она сказала? Что она — Черубина де Габриак, в которую влюблены все русские поэты? Она лжет, чтобы придать себе значительности!"
Она не лгала. Окончательно разрушил легенду Михаил Кузмин, который и сообщил Маковскому номер телефона его прекрасной дамы. Встретившись с ней, редактор вспомнил — она приносила в журнал свои стихи, но эстет Маковский с обидным пренебрежением отнесся к скромной, некрасивой школьной учительнице и ее произведениям.
Тогда вмешался Макс Волошин. О его роли в рождении Черубины отлично сказала Марина Цветаева: "Жила-была молодая девушка, скромная школьная учительница Елизавета Ивановна Дмитриева... В этой школьной девушке жил нескромный, нешкольный жестокий дар... Максимилиан Волошин этому дару дал землю, то есть поприще, этой безымянной — имя этой обездоленной — судьбу. Как он это сделал? Прежде всего, он понял, что школьная учительница такая-то и ее стихи — кони, плащи, шпаги — не совпадают и не совпадут никогда. Как же быть? Во-первых и в главных: дать ей самой перед собой быть, и быть целиком. Освободить ее от этого среднего тела — физического и бытового... Дать ей быть ею! Той самой, что в стихах, душе дать другую плоть, дать ей тело этой души. Кто, какая женщина должна, по существу, писать эти стихи, по существу, эти стихи писала?.." Так явилась на свет поэтесса со странным именем, чарующей внешностью, трагической судьбой:
