Девушка, грустно рассматривающая только что купленную книгу, вздохнула и сказала: «Ну что ж, так оно и должно быть - торопливые путники всегда отягощаются ненужными вещами».
– Чем же ты так отяготилась? – Сергей Литвинов, хабаровчанин, взял книгу из ее рук, засмеялся: – Я, кстати, тоже «отяготился». Очень уж имя притягивает. Хочется о таком человеке знать как можно больше. Да и продавалась книга в самом МЦР.
– Быть того не может, – возразила продавщица книжного киоска. – У нас этой книги в продаже не было.
Гости из разных городов и весей, прислушивавшиеся к разговору, повели себя довольно неорганизованно: одни утверждали, что имеют достоверную информацию о том, что книга издана по благословению самой героини, а посему – да еще и не всем, а только избранным, – продается из-под прилавка, другие, наоборот, заявляли, что по их информации героиня не только не благословляла книгу на издание, но и была не менее читателей ошарашена ее появлением в свет, а посему книга продаваться в МЦР не могла.
Решили выяснить хоть что-то в координационном совете. Собрались, посидели. Члены совета недоуменно переглядывались: о книге что-то слышали, но никто ее еще не видел. Сергей Литвинов предъявил свою. Название было настораживающе многообещающим: «Я – Шапошникова». Не могла Людмила Васильевна так громко прокричать о себе. Непохоже на нее по сути.
– Нет, это автор так героиню подставила, выдав то ли воспоминания о самой себе, то ли наоборот, заявку на будущее о своей сверхособенности.
– Если человек считает себя столь особенным, о чем напоминает почти каждая страница, зачем же ему огранка светом чужого имени?
– Значит, читали?
– Соблазн велик – тот же магнит имени сработал.
Как всегда бывает в случайном и многоликом собрании, разговор перескакивал от темы к теме, в основном вращаясь вокруг отдельных положений Учения Живой Этики, но постоянно возвращаясь к изначальному. Слушала, удивлялась зрелым суждениям одних и совершенно наивным речам других, листала книжицу, собравшую эти десятка два-три недоумевающих людей, и чувствовала, как нарастает нестерпимая боль за тех, о ком сегодня так много говорили. За героиню, которой я не узнавала в преподносимом контексте. За автора, которого не узнавала тоже.
– Помните? – спросила вдруг долго молчавшая Нина Кузнецова из Ельни. – «Вы объединены одним Учением, а личная жизнь каждого должна быть для вас святая святых». В искренность заявлений автора, что он все делает во имя своего героя, не верится; все время кажется, что автор что-то отвоевывает лично для себя, что он все время в чем-то пытается оправдаться перед собой же.
Мне тоже казалось, что автору настолько плохо сегодня в созданном им самим же мире, что выйти из этого «плохо» он может только через отчаянную попытку уговорить самого себя в том, что владеет особым даром быть во всем и всегда правым, только правым – в оценке не только личностных ситуаций, но и событий глубинных, даже тех, которые происходят не с ним, а с его близкими любимыми и нелюбимыми людьми. Словно люди – это не особые миры, несущие миллионы оттенков чувств и состояний, океаны иных, неведомых другим знаний, явные и тайные клады собственного опыта, а слепки лишь с его, авторских, настроений, запрограммированных им качеств и взаимоотношений.
– Я ведь тоже пытался прочесть эту книгу, – Анатолий Завадный, москвич, снисходительно пытался угомонить «расходившееся» собрание. – Знаете, с каким интересом в руки взял! Мы ведь хоть и твердим: «Не сотвори себе кумира» , а сами очень нуждаемся в них. Вы здесь вспоминаете о судорогах в познавании, а я читал, пока не стало дурно от судорожного повествования. Как же Людмила Васильевна могла позволить такую книгу о себе? Ведь, говорят, автор и герой хорошо знакомы ?
Люди знакомые стремятся найти хоть крошечные проблески взаимопонимания, чтобы построить мосты содружества, включиться в единственно по-настоящему объединяющие человечество процессы сопереживания, соучастия в творческих деяниях стремительного, хоть и повторяющегося, жизненного потока. Ищут доброго знания друг о друге, потому что начинают понимать, что где кончается молитва о другом, там заглушает все голоса и разума, и чувств молитва о самом себе. И тогда вместо дружеского диалога начинается разрушительный монолог, вместо извечного поиска причин чего-то несложившегося в себе самом – только в себе самом! – человек начинает обвинять всех и вся, монументально застывая в уязвимой для всех ветров позе страдальца и непонятого правдолюбца. И оплавляется его душа коростой самых недостойных человеческих недугов – чем длительнее помрачение, тем мощнее отделяющий от всего лучшего сплав себялюбия и неумения пожертвовать во имя рядом идущего хоть толикой своих притязаний и амбиций. Господи, они конечно же знакомы, автор и распятый им герой. И не знал ли автор, как больно ударит героя, ударит – лишь бы хоть на время почувствовать себя победителем, будучи явно побежденным?
Есть прекрасные строки в Учении Живой Этики: «За полем крайней вражды начинается поле дружбы». Нет у человека врага – он сам себе враг. Нет у человека друга – он сам себе друг. И вся неустроенность нашего личного мира, все наши объявленные и необъявленные войны, все наши завихрения самоутверждения за счет попрания чьего-то достоинства, зачастую достоинства самых близких и любимых людей, объяснены этой парадоксальной метафорой мудрецов. Когда человек переступит самый тяжелый рубеж войны с самим собою, он придет ко внутреннему миру, он узнает, как прекрасен этот мир и как нужно оберечь его в тех, кто уже его счастливо носит в самом себе, и как важно подарить этот мир тем, кто его лишь предчувствует, предощущает, но еще не знает. Книга Галины Бибиковой говорит лишь об одном – душа автора все еще пребывает в неумолчной войне с самой собою. Война – беда. А из беды, чтобы не попасть в нее вновь, нужно суметь выйти самому.
