Но, после проведения соответствующей работы, Учредительное собрание «завалило» тех нежелательных лиц на которых настаивал Фонд Культуры. Конечно, нам этого не простили. С другой стороны, я понимала что, если мы их введём в правление, то не сможем работать, они развалят Фонд. Учредителями Фонда выступили и Министерство Культуры, и Академия наук, и Академия художеств, и различные творческие союзы. Когда мы провели Учредительное собрание, оформили все документы, выяснилось, что фонда-то и нет, так как никто денег не дал. Единственный человек, которого я глубоко уважаю, человек, который искренне уважал и любил Святослава Николаевича, был Анатолий Евгеньевич Карпов — председатель Фонда мира, который нам выделил 2 млн. рублей. В то время это были большие деньги. И мы стали «стартовать» с этой суммы. Тогда председателем фонда был Угаров Борис Сергеевич — президент Академии Художеств.
Мы хорошо с ним сработались. Потом, когда он умер, следующим председателем стал Лакшин Владимир Яковлевич — человек очень активной нравственной позиции. Наверное, многим из вас знакомы его работы. Потом он ушел с этого поста, так как ему предложили стать главным редактором журнала «Иностранная литература». И тогда Геннадий Михайлович Печников был избран президентом нашей организации.
На небольшом пространстве флигеля, где не было даже на чем сидеть, мы начали работу практически с нуля. Начали искать на каких-то свалках стулья, так как не хотелось для этого тратить уставной капитал. Когда в 1989 году приехал Святослав Николаевич, он дал мне официальное письмо, в котором приглашал на работу с наследием. Всем стало ясно, что Фонду передаётся наследие. Вот тогда все и началось. К Святославу Николаевичу бежали солидные, интеллигентные люди, и, что было самое страшное, из числа последователей Рериха, и говорили: «Вы передаёте наследие Шапошниковой, а она развесит письма Елены Ивановны на каждом столбе». Я сейчас не называю фамилии этих людей. Они тогда действовали и сейчас продолжают действовать против нас. Человеческая зависть сопутствовала нашей работе и нашему развитию. И я поняла: главное — не пускать её внутрь, тогда можно выжить.
Для того, чтобы получить наследие, надо было поехать в Индию. И тут нас «заблокировали». Никто не хотел этим заниматься. А в то время в любую командировку виза оформлялась государством. И тогда Юлий Михайлович Воронцов, заместитель министра иностранных дел СССР, добился, чтобы нам дали хотя бы двухнедельное содержание. Но было ясно, что за две недели мы не сможем вывезти всё наследие. Видя, что происходит, Воронцов сказал: «Поезжайте в Индию, возьмите сухую колбасу и варите из неё суп».
Мы поехали, но нам не пришлось варить суп из сухой колбасы, так как Святослав Николаевич понял, что происходит. Он начал нас подкармливать. Потом Воронцов выбил нам какие-то дополнительные деньги. Я звоню в посольство, а там говорят: «Мы послали ваши деньги в Мадрас, в консульство», звоню в консульство, говорят: «Мы их послали в посольство». В общем, деньги мы получили только в конце третьего месяца, когда уже начали паковать наследие. Я говорю «мы» потому, что нас было двое: Житенёв и я.
Было трудно жить, так как у нас не было денег даже на стакан воды. Однажды утром я развернула бангалорскую газету и прочла, что в Индию едет Лукьянов, в то время Председатель Верховного Совета, и его сопровождает первый заместитель министра иностранных дел Юлий Михайлович Воронцов. Я сразу же отправилась в Дели, встретилась с Воронцовым и показала ему дарственную, которая была к тому времени уже оформлена. Он ее внимательно просмотрел и сказал: «Как только будете готовы, сразу же сообщите через посла в МИД. Я постараюсь добыть специальный рейс, так как четыре тонны везти дипломатической почтой — это значит потерять всё». Когда всё было готово, я сообщила об этом Воронцову, который, в свою очередь, обратился к Николаю Ивановичу Рыжкову, чтобы тот дал разрешение на спецрейс для вывоза наследия. Но Рыжков отказал. Тогда Юлий Михайлович обратился к М.С.Горбачёву, и тот подписал разрешение на спецрейс.
Однако на этом наши трудности не кончились. В день прилета спецрейса в Бангалор, до самого последнего момента не было разрешения в аэропорту на его посадку. Наши недоброжелатели продолжали действовать. Посадка самолета оказалась под угрозой. Я понимала, кому это было выгодно. Мне удалось предпринять кое-какие меры и разрешение на посадку было получено.
Самолет приземлился в Бангалорском аэропорту в 12 часов ночи. Команда самолета была по отношению к нам крайне недоброжелательна. Нас разместили в фюзеляже самолета вместе с грузом. Там была низкая температура, а мы были одеты по-летнему. За все время четырехчасового полета нам не предложили даже стакана чая. Мы сидели на неудобных железных скамейках, прикрепленных к стене фюзеляжа. Я плохо помню, как мы долетели до Дели. Нас там встретили представители нашего посольства во главе с А.М.Кадакиным, и ситуация изменилась, но ненадолго.
Мы переночевали в отеле под названием «Мория» и после четырехчасового отдыха продолжили полет по маршруту: Дели-Карачи-Ташкент-Москва. В аэропорту Ташкента напряженность вновь стала расти и поэтому мы самолета не покинули. Через некоторое время после посадки к нам вошел командир корабля и спросил: «Кто здесь Шапошникова?», хотя перед ним было только двое: одна женщина и один мужчина. «Вас вызывает Москва», — сказал он. Однако я отказалась покинуть самолет. Потом выяснилось, что звонил нам Воронцов, он интересовался, как я себя чувствую. Юлий Михайлович понял, что именно происходит и хотел узнать, все ли у нас в порядке.
